Я не считаю, что там больше возможностей. Это огромное заблуждение. Для меня самое важное, чтобы мне было комфортно работать. Не могу жить в городе, в котором нет дикой природы в пятиминутной доступности. Я живу в Тагиле, но выставляюсь с музеях и галереях Москвы, куда приезжаю в нужный момент — на неделю. А больше я и не выдерживаю находиться в этом городе. Единственная проблема — в отношении некоторых москвичей к людям из провинции. С кураторами и людьми из сферы искусства не бывает проблем. Но от индустрии моды, журналов и разных брендов мне приходило много предложений о сотрудничестве, которые тут же отпадали, когда они узнавали, что я живу в Тагиле. Почему-то людям кажется, что работать со мной очень сложно — хотя и я могу приехать, да и тут, в Тагиле, есть возможность организовать любые съемки. Плюс есть предубеждение, если искусство создано в регионах — значит, оно худшего качества.
Это произошло на четвертом курсе. Я решила сделать серию стрит-арта вокруг здания института. Худграф окружают столбы, на которых я сделала триптих, посвященный этому месту, — идея была в том, чтобы оформить его, как некий храм искусств.
Я рисовала днем, ни от кого не скрываясь, даже попросила стремянку у завхоза, перед которой мне до сих пор стыдно — она потом очень переживала, что помогла мне «вандалить». Вторая работа называлась «Семь святых дев худграфа» — семь обнаженных дев с нимбами, которые парят на столбах вокруг здания. Пока я рисовала, прохожие с интересом подходили, я им объясняла, в чем суть, и все было хорошо.
Когда я закончила, то уехала к себе в деревню снимать один фотопроект. В деревню ходит один поезд в сутки. На следующий день мне позвонила завхоз со словами: «Срочно приходи, тут все жалуются, пытаются отколупать твои картинки». Я не могла приехать до следующего поезда, и, видимо, они решили, что я прячусь. На следующий день, когда я приехала, мне объяснили, что обнаженное тело плюс нимб — это богохульство или что-то в этом роде. На этом внимание к самой работе закончилось.
Дальше всех интересовал только сам скандал. Собирались какие-то круглые столы неких деятелей искусств — меня на них даже не приглашали. Это было тяжелое время. Зато обо мне узнало художественное сообщество России, от которого я получила много поддержки. После этого мне все пророчили, что я стану художницей одной работы. Все публикации обо мне непременно сопровождались сноской, что я известна благодаря этому скандалу. Так продолжалось года три, несмотря на то что я за это время очень много всего сделала. Но сейчас от этого образа бунтующей художницы, которая устраивает провокации, лишь бы ее заметили, удалось как-то откреститься.
Сто процентов, и это очень грустно. Я просто съездила в резиденцию, где прожила всего месяц. Когда я вернулась, то увидела, что отношение ко мне кардинально изменилось. Я как будто стала значимой для людей, и меня начали больше ценить только после этого опыта. Что касается самой резиденции, я жила на ферме в доме 18 века, прекрасная хозяйка бесконечно нас кормила и возила по фьордам. Это была просто сказка и свободное время для творчества. Я как паучиха заполнила всю мастерскую своими работами. Меня, наверное, там воспринимали как какую-то странную девочку из России, которая плохо говорила по-английски и плохо понимала, что от нее требуется. Для себя я плодотворно провела это время — вот собственно и все. Но вернулась я как будто в другом статусе — мне даже начали платить за выставки те же места, где я выставлялась раньше.
Да. Но я шла к этому все эти годы. Помогает то, что я живу в Тагиле, тут все недорого. Да и у меня не завышенные требования к жизни. В 2020 году мужа уволили, и все это время я сама содержу семью — мужа и двух котов. Раньше я подрабатывала официанткой, барменом, мыла полы в девятиэтажках. Последней моей подработкой было рисование татуировок хной в парке. Но после резиденции мне начали платить за выставки маленькие гонорары, иногда я продаю работы — графику или специальные серии брошек. Недавно мы выпустили маски с музеем «Гараж». Думаю, многие художники знакомы с этой ситуацией — у нас нет постоянного заработка, мы где-то как-то вырываем маленькие кусочки, потому что мы последние люди, которым платят в системе современного искусства, и это грустно.
Приведу пример. У меня была большая персональная выставка в Москве. Бюджет на реализацию проекта был 900 тысяч. Из них мне достался гонорар 30 тысяч. Для сравнения, человеку, который занимался уборкой помещения, заплатили 200 тысяч. Так что я последний человек в этой финансовой цепочке.
Мне ближе простые тексты, потому что я сама очень простой человек и говорю просто. На выставках мне всегда хочется узнать что-то человеческое про автора — его воспоминания, где он жил, что он любит есть — а не кураторские тексты о работах и формальные сведения, типа образования и премий. Поэтому я стараюсь показать себя в своих текстах.
Я уже много лет в системе современного искусства. За это время я так и не смогла понять этот язык. Когда я читаю все эти тексты — чувствую себя глупой «колхозницей». Бывает, я даже лично хорошо знаю художника и его работы, но потом читаю текст про его выставку — и не могу понять. Бывают и глупые ситуации: на интервью или записи подкастов у меня что-то заумное спрашивают, а я не понимаю. С одной стороны, мне стыдно, что я, наверное, не образованная, столько лет в искусстве и ничего не понимаю. Но а с другой стороны, я думаю: ведь искусство делается для людей. И если мы выйдем на улицу и начнем разговаривать на этом языке с прохожими — они тоже ничего не поймут. Поэтому лично я стараюсь объясняться проще. Это мой путь, который я никому не навязываю.
Я жила в деревне до шести лет. Потом мы переехали в город — это был переломный момент. Помню, мы купили открытку с фотографией обезьянок и надписью «Сами мы не местные» — эта открытка врезалась мне в память и осталась связанной с моими ощущениями от переезда. Но все каникулы мы с сестрой по-прежнему проводили с тетей и бабушкой в деревне. Там у нас был конь, летом мы катались на телеге, зимой на санях. У нас были свои детские легенды, например, что за школьным двором в будке живет черный мужчина, который ворует детей. Папа любил рассказывать разные легенды про наш лес, в которых реальность смешивалась с выдумкой, — про двухметровых людей и Бермудский треугольник, где вечно блуждают потерявшиеся люди, про то, что на месте нашей деревни раньше была стоянка древнего человека.
В 2019 году я открыла выставку в деревне, где живет 200 человек. Это была самая ответственная выставка в моей жизни. Чтобы договориться, мне нужно было не какому-то директору музея звонить, а председателю колхоза! Я очень боялась подвести местных жителей, как-то их смутить или шокировать. Это была тотальная инсталляция — свои работы я размещала по всей деревне. В местной группе «ВКонтакте» я писала объявления, спрашивала не против ли все. Эти люди далеки от искусства, даже классического, поэтому на моих плечах была огромная ответственность — я знакомила целую деревню с современным искусством. В итоге оказалось, что страх был напрасный. Администрация и местные меня поддержали, они показали себя очень понимающими людьми, открытыми к новому. Некоторые даже захотели как-то включиться в процесс, мы планируем сотрудничать с местным клубом и дальше. Эта выставка перевернула мою жизнь. У меня даже есть утопический план открыть в деревне центр современного искусства.
В студенческие годы я приходила в художественный магазин, и у меня слюнки текли от вида всех этих материалов, которые были мне не доступны. Я даже не могла позволить себе холст — натягивала старые шторы и грунтовала их ужасным дешевым грунтом. У меня было несколько тюбиков масла, приходилось экономить и изворачиваться. Еще у меня был самый дешевый растворитель, от которого задыхалась вся аудитория.
Когда я получила грант на год от музея «Гараж» и зашла в наш местный художественный магазин, ко мне вдруг пришло осознание, что у меня куча денег. 40 тысяч рублей в месяц для Тагила — огромные деньги. Все вещи в этом магазине стали мне доступны. Когда я это поняла, то подбежала к полке с акварельными карандашами и просто, не глядя, стала хватать все подряд. Потом прибежала домой и стала безудержно рисовать в этой эйфории. Так, спустя многие годы я вернулась к графике.
Недавно я начала систематизировать работы по периодам — состояниям: «внучка Тамерлана», «райские птицы не говорят по-русски» и так далее. Мне сложно внятно объяснять то, что я делаю. Поэтому я решила подстроиться под себя и так обтекаемо, размыто выстроить свою личную систему, чтобы хоть немного объяснить свою работу зрителям и кураторам. Первым появилось состояние «уральская кома» — о моих непростых взаимоотношениях с родным городом, «русское инородное» — о том, как я ощущаю себя в этой стране и культуре, пытаюсь найти свое место в русском искусстве. Затем я сконцентрировалась на той тесной связи, которая есть между мной и моими работами — тогда родилось состояние «самоискусствление».
Я постоянно с ним сталкиваюсь, и меня постоянно приписывают к модной индустрии. Я ничего не имею против фешна, но мои работы — это совсем другое. Я не даю их ни мерить, ни даже трогать. Если я что-то на себя надеваю, это не означает, что я дизайнер, делаю модные аксессуары, которые можно прикупить в моем бутике. Мне часто пишут: «Дай мне свои работы в клип, на съемку, на показ», «Дай нам работы, мы их на моделях нормально сфоткаем». Гонорары за это обычно тоже не предлагают, говорят, что взамен я получу фотографии. Спасибо, как же мне необходимы фотографии моих работ на моделях! Как будто люди не понимают, что это очень странное предложение. Мне кажется, что в поле своего искусства я вполне справляюсь с фотографиями. Но все-таки иногда бывают хорошие предложения, когда журналы хотят именно мою историю и фотографии моих работ на мне.
Мне видится какой-то меланхолический образ. Это не грусть и не упадничество, а именно меланхолия. Лично у меня перманентная меланхолия, мне кажется что это связано с тем, что я родилась с русской глубинке. Что касается визуального образа, я очень люблю русское деревянное зодчество — например, наличники, которые в каждой деревне свои. Есть, кстати, такой исследователь Иван Хафизов. Он изучает наличники по всей России и выпустил о них большую книгу.
Конечно, меня она беспокоит. Помню, как в школе мы с девочками готовили на уроке труда вкусное блюдо. Потом учительница сказала: «А теперь несем все это мальчикам». Я остановилась и подумала: «А с чего вдруг? Я готовила для себя, почему я должна это кому-то отдавать?» Я развернулась, спряталась в кабинете и с удовольствием съела свое первое рагу.
Еще до того, как я услышала термин «феминизм», я всегда вступала в споры, если сталкивалась со стереотипными высказываниями про женщин. Но позже, когда я узнала про феминизм, — первая реакция была скорее негативной: я боялась называть себя феминисткой, не хотела ассоциироваться со стереотипами, навешивать на себя какие-то роли и ярлыки. Я не понимала, зачем нужны всякие теории, почему женщины не могут своим умом дойти до понимания равноправия? Но теперь я думаю, что в моих словах не было эмпатии. И иногда правильнее называть свою позицию, чтобы побороть стереотипы. Мои работы — о женщине, потому что в первую очередь они обо мне. Но, вероятно, где-то интуитивно, подсознательно, я внедряю в искусство феминистические темы, потому что они мне близки.
Разговаривала Ася Чачко.