Это был конец 50-х – начало 60-х годов, «оттепель» — происходило такое переоборудование жизни. Наши родители были насмерть запуганы (если оставались живы), а мы были первым непуганым поколением после войны.
Мы начали новую профессиональную, протестную жизнь. Все, что было накоплено за 1930–40-е годы — всю эту рухлядь и визуальный кошмар — мы старались отстранить. Стремились к ясности, минимализму и внутреннему концептуализму. Что-то задувало к нам из-за границы: какие-то книги, образы, которые мы старались понять и додумать. По сути мы первыми занялись именно дизайном, а не оформительством, которое нам преподавали.
Разница в том, что дизайн подчиняется сформулированной задаче и внутренним законам — в отличие от псевдохудожественного «я так чувствую». Однажды у нас в журнале «Декоративное искусство» состоялся открытый диспут с Дмитрием Бисти, таким генералом в графической секции Союза художников. Он нас упрекал в отсутствии интуиции, в том, что мы делаем бессердечные вещи. «Это же некрасиво!» — говорил он. А мы отвечали, что закон дороже, что мы хотим уйти от эстетики и устойчивых понятий: «красиво — некрасиво». Раз мы приняли в нашей работе закон, то дальше он нами руководит. Уже позже мы узнали, что мы были на волне и что в мире дизайн давно победил.
Дизайн — это сопротивление хаосу, устройство порядка, то, чем человечество занято на протяжении всех времен.. Дизайнер должен знать, что он делает и зачем. Это требует определенной конструкции всего организма — умения сопротивляться, преодолевать и следовать своим представлениям. Научить этой профессии невозможно, но можно пытаться наладить в молодом человеке этот механизм, когда он осмысливает свое место в жизни и к чему-то осознанно стремится.
Поэтому я студентов все время донимал тем, что они должны фотографировать, вести ежедневный визуальный дневник своей жизни. Это замечательная практика для молодого дизайнера и эффективный инструмент осмысления, который позволяет работать с самим собой, со своим прошлым и будущим. Обратная связь существенна в любом деле. Но важно, что именно дизайнер хочет выразить: он должен изначально понять это, сформулировать и найти свои решения. При всей глобальности представлений о дизайне, это занятие очень индивидуальное. Есть масса молодых людей и состарившихся, которые делают то, что время смывает. Но нужно стремиться к обратному, пытаться делать что-то персональное. А метрики в этом смысле только фиксируют что-то, но не меняют суть профессии.
Какой-то был, но небольшой. В советское время членство давало возможность покупать хорошие кисти, краски. Помню, в лавке Союза художников в подвале работала такая женщина, видимо с нелегкой судьбой, она все без конца приговаривала: «Твою мать! Твою мать!». В зрелом возрасте я получил от Союза художников мастерскую, в которой провел несколько замечательных лет, когда занимался своим делом с упоением. Это было на Пречистенке в бывших конюшнях какой-то городской усадьбы. Конечно, ресторанчик в таком месте было доходнее иметь, так что там быстро появились другие претенденты на него. Мы с несколькими дизайнерами решили создать неформальное объединение. Но я был такой гад и со всеми всегда спорил: сказал, что нужно объединить не только дизайнеров, но и самых разных людей визуальных профессий, в частности иллюстраторов. Сергей Серов оформил бумаги, устав — и возникла Академия. Первый посыл был объединиться, чтобы делать выставки. Но я настаивал, что нужна школа — только тогда в объединении есть смысл, иначе это просто самолюбие. Я придумал такую масштабную и невыполнимую штуку — 12 факультетов с самыми разными направлениями: фотография, операторское дело, книжный дизайн и другие. Первые пару лет студенты бы ходили и все пробовали, а потом выбирали свое направление. Некоторые иностранные школы по такому принципу и устроены. Но так масштабно не получилось, и в итоге на базе Академии Сергей Серов построил ВШГД. Я там преподавал семь лет. Бумажная книга останется как ниша, но электронная будет развиваться. Пока что электронная книга — это малосъедобная штука, информация в голом виде. Но возможности развивать ее огромные, главное — иметь желание. Люди любят украшать себя и предметный мир вокруг — и книга должна быть украшена. Политипаж, разнообразие шрифтов, богатство наборов — все это может быть на экране, и тогда это будет полноценно, увлекательно — визуальный пир. Текст может сопровождаться музыкой, театром, кинематографом, архивными и музейными материалами. Электронная книга должна стать таким мультимедийным произведением — тогда это будет настоящем продолжением культуры. А пока это ничего.
А что касается Библиотеки дорогих книг по сто экземпляров каждой — я делал со смешанным чувством, с некоторой гримасой непочтения: вот вам, богатенькие, хотите — застрелят вам кенийского козла, снимут с него шкуру и наденут на переплет. С другой стороны, мне было предоставлено поле абсолютной свободы, я мог делать все, что умею, люблю и хочу. Такие противоречия бывают в любом деле. Есть ли смысл работать над тем, что уже через два часа будет ненужным? Журнал «Итоги» мы делали как еженедельный хэппенинг, перформанс. Прошло много лет, но некоторые обложки остаются чрезвычайно современными. Так обложка с Путиным — это двадцатилетний прорыв в будущее. Непонятно, как это сработало: угадали мы тогда или, может быть, он сам, увидев обложку, захотел стать царем. Нам не дано предугадать, как дизайнерское слово наше отзовется.
А потом из «Итогов» потребовали уволить главреда Сергея Пархоменко, и редакция ушла с ним. «Еженедельный журнал» запретили выкладывать на прилавки, и он сам задохнулся. Стало понятно, что наступает время реакции. Семь лет подряд мы создавали еженедельный журнал — за эти годы я не сделал ни одной книги. Это была каторга — восхитительная, любимая, но каторга. И очень тяжело было возвращаться к нормальной жизни.
Буква — это знак, из которого составляется слово. Из слова — предложение, а в предложении — мысль. Даже по этому перечислению понятно, что буква — это самый базовый и качественный элемент. История шрифта показательна, потому что шрифт неисповедимым образом отражает состояние культуры, желаний, умов того времени и места, где он был изобретен.
Приведу пример. Когда я первый раз попал в ГДР, то сразу обратил внимание на навигационную ошрифтовку улиц: этот узкий гротеск — железный, сухой — сразу напоминал о нацизме. Такой хорошо сделанный, но лагерный шрифт, воплощающий сжатость, несвободу и неудобство режима. Позже, когда началась новая жизнь, я увидел на Берлинском вокзале замечательный свободный широкий шрифт, и стало ясно, что времена поменялись. У меня было несколько поездок по Европе. Въезжаешь из Западной Европы в Польшу — и попадаешь в какие-то небрежные начертания, в случайное шрифтовое существование: не на том месте, не так написано. Пересекаешь границу России — и утопаешь в шрифтовом хаосе, в шрифтовой матерщине. Смена смыслов, смена жизненных установок — шрифт реагирует на это очень чутко и точно. Сложно объяснить словами, но можно научиться видеть эти тонкие отличия, изящество, которое есть в знаке. Я очень часто работаю с одним и тем же шрифтом — Helios, узкий гротеск. Это моя слабость, но не могу противиться. Видимо, мы чем-то с этим шрифтом схожи, из одного теста. Он такой ясный, не слишком эмоциональный. Это как мелодия, которая почему-то отзывается и западает вам в душу. Хороший логотип — это произведение. Есть много разных формулировок: «в точку», «абсолютное попадание». Логотип должен быть пронзительным, безукоризненным, убедительным. Он как тройное сальто, как все, что человек делает путем сверхусилия. С точки зрения дизайнера логотип — такая максимальная концентрация всех его возможностей.
Бесспорно, есть, и она даже более высокая, чем у политика. Дизайнер, в отличие от политика, способен свою ответственность осознать, увидеть результат своих действий и оценить его. Дизайнер создает плоть жизни. Поэтому в этой профессии есть место высокой ответственности и совести. Необходимость различать преемственность и плагиат. Конечно, бывают проходные работы, иногда просто нужно заработать деньги — но и это лучше делать с достоинством.
Разговаривала Ася Чачко.