Этот текст про красоту, про ее концепт. Здесь я не буду рассматривать современные эстетические концепты (такие как: абсурдное, безобразное, болезненное, жестокое, злое, непристойное, низменное, омерзительное, отвратительное, отталкивающее, политическое, поучающее, пошлое, скучное, бросающее в дрожь, ужасное, шокирующее), меня пока интересует «классическое» представление о красивом в нашей культуре: что мы считаем красивым и почему.
К сожалению, эстетические идеалы не стали центральными для культурной идентичности России, как это произошло, например, в Японии или Скандинавии. Более того, в нашей идентичности присутствует определенное недоверие к прекрасному, борьба с ним, отторжение. Факт — неоформленность русской культуры (тоска по форме у Чаадаева). При этом я убежден, что многие эстетические ценности и идеалы нашей культуры банально не формализованы.
Трудно понять причины и основания, почему массовое сознание считает «красивым» то, что выдает Google по запросу «русская красота» или «русская эстетика». Есть ли она, вообще, русская эстетика?
Важно понимать основы тех эстетических концепций, внутри которых мы живем, для того, чтобы на осознанном уровне заниматься их развитием, пытаться в своих проектах находить исторические и смысловые связи с предшествующими культурными традициями или идеалами. Для меня в каком-то смысле является примером японский дизайнер, глава института дизайна Hara и арт-директор студии Muji Кения Хара, который в работах своей студии (а также исследовательских проектах института) ставит задачу развития и исследования японской национальной эстетической традиции.
Написание этого материала не было самоцелью, этот текст — результат размышлений, наблюдений и заметок об истоках русской эстетики. Соответственно, и результат этого исследования можно назвать сложно артикулируемым. Основанная задача этого небольшого исследования —разобраться в том, что и почему в нашей культуре считается красивым (или безобразным), есть ли у этих идеалов исторические предпосылки, можно ли эти идеалы интерпретировать сообразно современному контексту. Очевидно, что да, если понимать их первопричину.
Скандинавская эстетика сформировалась под влиянием протестантизма, который выдвигал идеал простоты и народности в противовес католической роскоши. Японская эстетика сформировалась во многом благодаря дзен-буддизму.
Можно привести трактовку эстетики А. Ф. Лосева: «Эстетическое есть выражение той или иной предметности, данной как самодовлеющая созерцательная ценность и обработанной как сгусток общественно-исторических отношений». Так или иначе, в поисках истоков русской эстетики нам придется покопаться в «сгустке общественно-исторических отношений».
Природа нашей религиозности многопланова. Если считать от рождества христова, то ровно половину времени наши предки почитали языческих богов: в нашем современном языке и по сей день можно найти огромные количество тех самых сакральных имен и смыслов. Имя главного славянского бога — род. И, как следствие: «родина», «родной», «природа». И ровно столько же мы живем по другим этическим идеалам и канонам.
Возможно, ключевым для нашей культуры и предмета исследования является факт растворения христианства в русской народной среде, иначе — «обрусение» христианских идей. Как итог — специфическое «русское» христианство, на что указывал еще в XV в. Кардинал Д’эли: «Русские в такой степени сблизили свое христианство с язычеством, что трудно было сказать, что преобладало в образовавшейся смеси: христианство ли, принявшее в себя языческие начала, или язычество, поглотившее христианское вероучение». Тот же самый процесс протекал и в области культуры: идеалы языческой культуры, так или иначе, сплетались с христианскими.
Многие авторы, изучающие древнерусские памятники, отмечают, что для эстетического сознания восточных славян были характерны яркая образность и богатая фантазия, хорошо развитая ассоциативность мышления, преобладание сакральных отношений с мифологическим миром, постоянное преклонение перед творческой мощью и мудростью природы.
В сознании древних славян космос, природа, весь окружающий мир противостояли человеку сонмом богов, божков и бесчисленных мифологических существ, находившихся в постоянно меняющихся отношениях дружбы или вражды с ним. Это и боги высшего ранга, и многочисленные существа низшего: баба–яга, кощей, чудо–юдо, морские и лесные цари, домовые, лешие, кикиморы, русалки. Вся жизнь древнего славянина протекала в постоянных контактах с этим фантастическим миром. Наш предок испытывал трепет, страх, почитание, стремление умилостивить и расположить к себе с помощью жертвоприношений, заклинаний и магических действий, превратить их в своих друзей и помощников.
В русском фольклоре, дошедшем до наших дней, достаточно ясно выражена древняя эстетическая концепция — эстетизация природы.
К этому концепту относится и эстетизация силы во всех ее проявлениях. На социальном уровне одним из выражений силы служило богатство, а искусственная красота (роскошная утварь, одежда, украшения, искусная работа) являлась для древнего человека знаком этого самого богатства. Поэтому прямая эстетизация силы в народном сознании восточных славян приняла более опосредствованные формы — эстетизации богатства, роскоши, искусных украшений, которыми наделяется носитель силы. Последняя в фольклоре нередко облечена в прекрасные формы, и на них сделан смысловой акцент. Так, в сказаниях и преданиях развернуто описывались декоративные украшения богатырского оружия и доспехов. Также для фольклорного сознания, только начавшего отходить от своих сакральных основ, характерно отождествление мудрости с силой. Многие герои фольклорного эпоса, помимо выдающейся силы, имели и незаурядные «интеллектуальные» способности — природную мудрость.
С дорогими металлами связана в фольклоре, например, иерархия красоты. Меди, серебру и золоту соответствуют свои ступени красоты. В сказках о трех царствах самая прекрасная девица живет в золотом царстве, и степень красоты девушек снижается до медного. «золотой» в фольклоре — всегда высшая степень оценки, а уже позже в храмовых мозаиках золото выступало образом божественного света.
На первых порах в уже христианизированной Руси в сознании язычников сакральные и эстетические элементы были тесно переплетены и активно поддерживали друг друга. Свет, например, имел для древнего человека глубокое сакральное значение. Славянская мифология сблизила его со зрением, которое невозможно без света, почти отождествило свет и глаз, сияние и зрение, а поэтическое мышление древних славян создало целый ряд образов космических очей, наделив ими практически все небесные тела и само небо. В данном контексте интересна перекличка идеала сакрального света у древних славян с идеями патристики (об этом чуть дальше), где главной модификацией прекрасного выступал свет.
В искусстве древнерусского человека прежде всего привлекала чувственно воспринимаемая красота, яркость, красочность, декоративность, необычность, за которыми он видел глубокие духовные ценности, называя это мудростью (приписывая визуально выразительному духовные качества). Хочется отметить это важное тождество — красота и мудрость. Художник на Руси вызывал восхищение тем, что мог на основе дара мудрости творить красоту. Здесь и далее мы будем часто встречать те или иные тождества красоты чему-то незримому», неописуемому». Идея внутренней красоты — одна из ключевых для нашей культуры.
В древнерусских текстах встречаются описания соборов и храмов. По ним можно судить о том, что привлекало автора и, следовательно, что русичи считали красивым. Описывая архитектуру, они описывали декоративные украшения, находящиеся в здании: шитье, сосуды из драгоценных материалов, декоративную облицовку, иконы, росписи, а также декор здания, но не сами здания. Храм выступал как среда, тождественная небесам. Тут необходимо сделать небольшую сноску: христианские храмы, по сути, были первыми каменными зданиями на Руси, к тому же очень богато украшенными. Князья часто не жалели средств на обустройство, что в свою очередь поражало и восхищало простой народ. Можно сказать, что «роскошь» стала первым и эффективным инструментом агитационной борьбы против язычества.
Характерная особенность древнерусского общественного сознания — создание коммуникационных сообщений в образной, художественной форме, обращенных прежде всего не к разуму, а к чувству, к сердцу. Роль медиума в этой коммуникации лучше всего выполняли богатство и роскошь.
Однако внешнее, безусловно, служило скрытым идеологическим идеалам. Так на Руси эстетический объект был полностью перенесен внутрь субъекта, и его созерцание осуществлялось только внутренним, духовным зрением. Церковное богатство и роскошь (декоративность) призваны были переключить духовную энергию человека с внешнего, видимого мира на мир внутренний (так было задумано изначально, каким бы парадоксом это ни казалось), на абсолютные духовные ценности, созерцание которых и доставляет предельно допустимое для человека духовное наслаждение.
У древнерусских мыслителей духовное наслаждение видится как радость, радование, веселье, которым должны были завершиться оба пути приобщения к богу — индивидуальный и соборный. Соответственно, «неописуемая» красота искусства, доставляющая «невыразимую» радость и наслаждение средневековому зрителю, являлась для древнерусского человека свидетельством духовной наполненности и высокой значимости искусства, то есть «красивое» непременно должно радовать и услаждать, как духовное и высоко значимое! Тут можно сделать условное заключение: эффектность, декоративность и яркость в нашей культуре символизируют духовность и нравственность.
Чувственно–духовная природа красоты стала и для российских христиан камнем преткновения на многие столетия. Абстрактная христианская духовность плохо усваивалась человеком Древней Руси. За внешней красотой на Руси усматривали особую глубину, которую трудно было описать словами, но можно было хорошо почувствовать. По сути, все, что видел вокруг себя человек «красивого», было роскошью либо культового назначения (как триггер духовного наслаждения и обещания богатой жизни потом), либо роскошью сильных мира сего (как символы нечестно присвоенного). Две эти схожие эстетические формы противоположны по сути.
Официальная церковная эстетика собрала воедино несколько разнородных исторических концептов: стремление простого народа к украшениям, к шумным и веселым празднествам и народным гуляниям, восходящим еще к дохристианской эпохе; тяготение власти к роскоши как простонародному атрибуту силы и публичной демонстрации своего богатства (нескромность). Официальная церковная идеология пыталась сделать церковную роскошь триггером кратковременного духовного наслаждения (как обещания безграничного духовного наслаждения в царстве божьем), и, как следствие, роскошь в сознании простого народа смешалась в противоречивый эстетический концепт — символ духовности и власти, к которым простой человек ввиду бедной и скромной жизни подсознательно стремится. Световая эстетика Древней Руси была той сферой, в которой теснейшим образом слились, взаимно обогащая друг друга, философско-эстетическая мысль и художественно-мистическая практика.
Неизменное и широкое, распространенное по всей Руси увлечение красотой искусства, поддерживаемое официальной церковно-государственной эстетикой, соседствовало с резко негативным отношением к видимой красоте, в том числе и искусства, активно пропагандируемым идеологами монастырской эстетики аскетизма. Кирилл белозерский, установивший строгий устав в своем монастыре, отрицательно относился ко всяким украшениям монастырского быта, к красивым одеждам. В его «житии» пахомий серб писал, что «сам же святыи отнудь ненавидяше видети на себе некую лепоту ризную, но тако просто хожааше в ризе раздранней многошвене». Аналогичную позицию относительно одежды и монастырской жизни занимал и Сергий Радонежский.
Особенно непримирим к какой-либо «художественной» и внешней красоте был лидер «нестяжателей» — Нил Сорский. Он признавал только сугубо духовные ценности, с осуждением относясь к видимой красоте «мира сего» как быстро преходящей. Нил выступал бескомпромиссным сторонником нестяжания. Истинный подвижник не должен иметь, по его мнению, ни красивых и дорогих одежд, ни золотых и серебряных сосудов, ни каких-либо ценностей. Всякое имущество отвлекает ум от духовной жизни и привязывает человека к земле. По мнению Нила, абсолютны и непреходящи лишь ценности духовные, и только их стяжание достойно человека. Суть настоящей нестяжательности имеет не материальную, а духовную основу, она заключается не только в том, чтобы не иметь имущества (кроме жизненно необходимого минимума), но прежде всего в том, чтобы не иметь желания к владению.
В контексте исихастских идеалов и концепций принято говорить об интериорной (внутренней) эстетике. Это эстетика аскетизма, или, как еще ее называют, «художество безмолвия». Исследователь исихазма, наш современник С. Хоружий, видит в этом православном направлении огромный «человеческий» потенциал: «современное продумывание исихастского опыта есть путь не только к необходимому обновлению православной антропологии, но также к преодолению давних внутренних конфликтов русской культуры...».
Можно предположить, что в условиях многовекового угнетения простого народа (как в результате внутренних конфликтов, так и в результате монголо-татарского ига) «красивое и эстетическое» не находило достаточного выхода в сферах внешнего, конкретно-чувственного выражения, в частности, в произведениях искусства, в предметах бытового окружения. Оно уходит в сферы чистой духовности — активизирует игру духовных сил человека, возбуждает фантазию, обостряет религиозные чувства, стимулирует развитие мистицизма.
«Красивое» скрыто и является нравственной категорией. От внутренней красоты ожидают пользы, добра, помощи. Красота у древнего русича ассоциируется с духовностью, нравственностью. В древнерусских текстах видимая красота чаще всего выступала лишь символом или художественным образом красоты более высоких уровней, недоступных непосредственному чувственному восприятию. Видимая красота лишь в редких случаях имеет там самостоятельное значение. Духовная красота обладала в глазах древнерусского мыслителя самодовлеющей ценностью и не нуждалась в красоте физической. Напротив, последняя приобретала особую значимость лишь как знак и указатель на красоту духовную. Одна только связь с духовной сферой может наделить невзрачную с виду вещь в глазах древнерусского человека красотой. И обратно, вещи бездуховные, Антидуховные — безобразны. Когда мы сегодня говорим «урод», подразумеваем плохого человека, а не некрасивого. Бесы, например, в представлении древних русичей скверны видом («худи взором»).
Качества красивого: спокойствие, кротость, смирение, негневливость, «простота без пестроты», аскетический образ жизни, милосердие, доброжелательность, великая любовь ко всем людям и при этом — активная созидательная позиция. Эти этические качества древний человек переносил на себя и близких, обладатель этих качеств действительно мог считаться «красивым человеком».
Тело — это лютый зверь, причина греховности человека, так считал Максим Грек. Отсюда и отказ от украшений тела, одежды, церковного культа и вообще ото всех «многоцветовых красот» мира сего, как возжигающих в человеке ненужную привязанность к материальному миру — заботься не о внешней красоте одежды, которая вскоре истлеет, а прилежно украшай «мысленный куколь внутренняго человека». Душевная (мысленная) красота и доброта выступают у Максима практически синонимами, и его эстетика в этом плане теснейшим образом переплетается с этикой.
Удивительно и закономерно, что нестяжатель Максим Грек одним из первых артикулирует эстетический концепт: красота в его понимании теснейшим образом связана со сферой этики, является прямым следствием нравственной и добродетельной жизни. Основными этическими ценностями он видит правду, целомудрие, благость и человеколюбие.
Аскетические идеалы, особенно в сфере эстетического сознания, были чужды основной массе древних русичей, сохраняющих на протяжении всего средневековья многие старославянские (дохристианские) обряды, праздники, обычаи с их яркой, насыщенной красочностью и зрелищностью. Поэтому и в христианском культовом искусстве их прежде всего увлекала внешняя красота, возбуждающая непосредственную эмоциональную реакцию (удивление, восхищение, радость). Можно заключить, что идеи нестяжательства и аскезы не получили ни массового распространения, ни признания на Руси во многом потому, что проиграли политическую борьбу за возможность влиять или ассоциироваться с властью, оставаясь идеалами редких просвещенных подвижников. Отдельно стоит обратить внимание на сам факт противостояния двух эстетических идеологий: официальной церковной эстетики и эстетики нестяжателей. Основные представления официальной эстетики (красота, наслаждение) были диаметрально противоположны тем эстетическим принципам (простоте, естественности, скромности, умеренности), которые активно проповедовали нестяжатели. Противники аскезы обвиняли их в том, что они призывают к запустению церквей. Первые были убеждены, что красота, как природная, так и рукотворная, суть отблеск и носитель более высоких форм прекрасного и поэтому заслуживает позитивного отношения. Другие с явным осуждением смотрели на «чувственную» красоту, подозревая в ней источник антидуховных вожделений.
Нестяжатели последовательно боролись за социальную «правду» и справедливость, противопоставляя ее нередко внешнему эстетизму (как символу несправедливо добытого богатства). «Красота» официального церковного культа для всех нестяжателей выступает символом излишней роскоши и богатства, добытых путем нарушения справедливости и попрания нравственности («Для русской знати XVI в., прежде всего бояр, как класса уходящего, характерно особое стремление к роскоши, увеселениям, зрелищам и безмерным украшениям своего быта и одежды. В моду входит в это время косметика, и не только у женщин, но и у мужчин; процветает любовь к ярким цветам в одежде, даже в среде духовенства; особое внимание уделяется многочисленным предметам туалета и драгоценным украшениям»). Официальная церковная идеология видела «красоту роскоши» эффективным инструментом воздействия на души верующих: «ради украшений и пения люди в церквах собираются».
К сожалению, ясность и простота никогда не были национальными русскими идеалами. Наша культура представляется определенной совокупностью сложно артикулируемых идей и концепций, иногда друг другу явно противоречащих. Что можно условно выделить — два отдельных направления эстетической мысли: языческо-православная визуальная гимнография и нестяжательская аскеза исихастов.
Первое направление интересуется не человеком, но чувственным и эмоциональным воздействием, эффектом, который на него производит. Это направление не интеллектуальное, в нем отсутствует аналитическая основа, оно эмоционально, буйно и радостно, без излишней рефлексии.
Вопрос — можно ли работать с этой эстетической категорией. Интересно исследовать данное направление — может ли качественный дизайн выражать искреннюю радость, вызывать неподдельный восторг, не апеллируя к традиционным атрибутам данной эмоциональной категории, таким как роскошь? Можно ли разорвать эстетическую связь «роскоши» и языческой «радости»? Так или иначе, к данному эстетическому направлению возникает множество пластичных и концептуальных вопросов, с которыми очень интересно будет работать.
Второе эстетическое направление видится еще более интересным и перспективным. Есть тесная связь этой части нашей культуры с другими северными культурами, той же Скандинавией. Но то, что в Дании и Финляндии массовым сознанием считается изысканным, у нас считается «бедным». Как определить грань, где внешнее уступает место скромности и наивности, которые так ценятся в нашей культуре (при этом оба идеала находятся в равновесии), не сваливаясь ни в «непонятный бедный эстетизм», ни в «народный вырви-глаз»?
Было бы интересно этим материалом начать дискуссию о красоте с профессиональным сообществом, чтобы вместе найти ее видимую форму. В этой колонке я продолжу исследовать красоту, но уже с позиции отдельных смыслов (красота и пустота, красота и труд в нашей культуре), которые позволят рассуждать предметно.
P. S. В материале использованы фрагменты и отрывки из книги «Русская средневековая эстетика. XI–XVII вв.» Виктора Васильевича Бычкова — специалиста в областях эстетики, искусствоведения, культурологии, доктора философских наук.
